Кристина Живульская "Я пережила Освенцим"

Довольно сложно сесть и написать отзыв на эту книгу. Начну с того, что ссылку на неё я впервые встретила в автобиографии Д.Донцовой:

"И тут я вспомнила о близкой маминой подруге, польской писательнице Кристине Живульской, легендарной личности, еврейке с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами. Редкий для семитки «окрас» спас ей жизнь. В начале 40-х годов фашисты отправили Кристину в лагерь смерти «Освенцим». Там ее, приняв за польку, не сожгли сразу, как всех евреев, в крематории, а отправили в барак. Кристина, болезненная женщина, все детство игравшая на скрипке, оказалась человеком с удивительно сильным характером. Она выжила в аду... "

В книге Живульской нет упоминания о её цвете волос и о том, еврейка она или полька. Начинается всё с тюрьмы, из которой их с подругами отправляют в Освенцим. С этого момента всех мучает только один вопрос "Что принесёт завтрашний день?". Хочется сказать, что это не книга о войне вообще, о фашизме, о лагере смерти как таковом. Это история одного человека, попавшего в Освенцим, сумевшего выжить там несколько лет и спастись.

Сразу извиняюсь за то, что освещаю сюжет.

Об Освенциме слышали многое, но попасть туда, казалось, - это потерять надежду. На протяжении всех лет, проведённых там, Кристя (так её зовут подруги) часто удивляется, что всё ещё жива и на что-то надеется. Сначала страшит неизвестность, но уже через день, когда тебя побрили, сняли одежду, выдали какой-то халат и ты слилась с толпой, тебе объясняют, что и как. Единственный кусок хлеба, выдаваемый в сутки, можно поменять на платок, или рубашку, или свитер (за два хлеба). До этого вещи кто-то, работавший на санобработке, украл. "Апель", или проверка, пару раз в сутки по несколько часов. Для меня удивлением было узнать, что кроме самих эсесовцев, на них работали те же поляки, старые заключенные. Причём они тоже были надзирателями низшего разряда. Вновь прибывшие работали в поле, было много бесполезной работы, только бы вымотать людей. В "ревир" (больничный барак) лучше не попадать, оттуда редко выходят, лекарств всё равно нет, просто лежишь и умираешь, видишь, как крысы ищут свежие трупы.

Но в "ревир" Кристя всё-таки попала, как и большинство её подруг, из которых вышло оттуда в разы меньше. Через какое-то время начали приходить посылки от близких, голод перестал смертельно мучить. Перевели в другую команду, встречать вновь прибывших. Зачем у людей, которых через часы отправят в крематорий, уточнять фамилию и род деятельности? Для порядка, священного гитлеровского порядка.

В лагере Кристина начинает писать стихи, которые расходятся по всем заключённым. Сначала я их читала, потом, каюсь, просто просматривала глазами. Вот отрывок о юной девушке-еврейке, танцующей для эсесовцев, которые периодически устраивали гулянки.

статью о том, что в любом человеке можно увидеть жертву обстоятельств. В первые дни в концлагере каждый враг, включая помощников блоковых, имеющих власть над тобой. Но со временем Кристину переводят в другую команду, она становится "старенькой", она пообщалась с теми, кто сопровождал людей в газовую комнату, за пару лет в лагере встречались немцы, похожие на нормальных со своими заботами. Читаешь это и удивляешься человеческому Желанию Жить. Не смотря ни на что. Ведь если бы был бунт, их бы просто всех убили, и нашлись бы другие, готовые делать грязную работу. Получается, что общей массы "добрых" и "злых" как бы нет. Есть просто люди, волей судьбы заброшенные в лагерь. Кто-то жить в бараке, кто-то охранять барак, кто-то расстреливать. Да, это чудовищно, но для людей это становится единственным способом жить дальше. Сначала украдёшь чужие колодки (деревянные башмаки), потом соврёшь старушке, идущей в крематорий, что всё будет хорошо. Как далеко можно зайти в стремлении "дожить до завтрашнего дня"? Что побуждало немецких солдатов исполнять свой долг? Одна поклонница Гитлера в лагере говорила, что он, несомненно, не имеет понятия, что на самом деле творится там.

Своей подруге Кристина как-то сказала, что они, даже если выберутся, навсегда останутся искалеченными.

Цитаты:

— А что мне Хильда? Немка и только.
— Немка?.. Ну и что из этого? Натерпелась по лагерям уже давно, дольше, чем мы. С гитлеровцами боролась еще до войны. Это они говорят: «еврейка», «полька» и уничтожают другие народы. Мы не должны говорить так: «немка»…
— Если на все это обращать, внимание, то нечего и думать о спасении.
— Если бы мы не обращали внимания на «все это», то не попали бы сюда.


Ни на минуту нельзя было остаться одной. Я чувствовала, что все более дичаю, что ненавижу людей, не могу слышать ни ссоры, ни смех. Взгляд у нас всех был угасшим, мы ненавидели молча. После стольких часов стояния я ложилась на нары, полуживая от усталости, и минуточку перед сном отдавалась мстительным мечтам о том, как я становлюсь, анвайзеркой, а они, эти проклятые гитлеровцы, заключенными — «хефтлингами». Мысленно я душила их, и только эти «мечты» могли меня убаюкать.


— Что нового, как там в политике, долго ли еще?
Все заключенные, независимо от социального положения, интересовались «политикой». Здесь нельзя было услышать: «Я политикой не занимаюсь». Политика — это был фронт, это были союзы, возможность десанта, возможность быть отбитыми — наша судьба зависела от политики, каждая это чувствовала. Поэтому прежде всего спрашивали: как там в политике?


Я не верила, что выйду когда-нибудь из ревира. Забыла уже об апелях, о работе. Зато привыкла к стонам, к смерти, к добыванию теплой воды. Научилась выменивать яблоки на грудинку, хлеб на картошку и отвоевывать себе иногда ночью место у печки. Я торопливо открывала получаемые посылки и съедала их с невероятной быстротой. Научилась часами лежать и ни о чем не думать. Свобода стала для меня понятием нереальным. Свободу уже невозможно было припомнить. Невозможно было представить себе то время, когда мы на что-то имели право, тот мир, где были улицы, по которым можно ходить без всякого запрета, где были близкие люди, которым можно пожаловаться, где были аптеки, в которых отпускалось лекарство. Неужели это было на самом деле? Все глубже укоренялась мысль, что жизнь моя здесь и должна кончиться, что это только вопрос времени. Иногда вдруг, мелькала мысль: неужели где-то существуют люди, которые сидят сейчас у стола и играют в бридж или разговаривают о том, что разбилась чашка от сервиза? Или катаются на лыжах. Неужели есть где-то люди, у которых имеется оружие и они могут действовать? А мы? Мы должны покорно умирать, одна за другой.


"Они подробно рассказывали, как это происходит внутри. Как после «газа» приступает к работе парикмахер, снимая волосы с трупов; если бы собрать все эти волосы, они весили бы тонны.
Как затем специальный зубной врач осматривает у трупов рот и вырывает золотые зубы. Волосы идут на пароходные канаты, а людские тела на производство мыла.
Ничего не должно пропасть. Гитлеровская Германия — великая, хозяйственная, бережливая страна."


— Знаешь, у тебя отросли волосы не меньше чем на пять сантиметров…
Она наклонилась надо мной и смерила мои волосы пальцами, при этом не скрывая удивления, почему я не проявляю никакого интереса к ее словам.
— И обед будет горячий… Ну что же ты не радуешься?
— Слушай, Зося, рядом горят люди… Я видела, как они шли, я видела мальчика, который вел за руку мать.
— Эту воду от картошки я солью, у меня есть бульонные кубики — будет суп.
— Зося, ты сошла с ума! Разве ты не слышишь, что я тебе говорю?
Она помешивала что-то в горшке, стояла спиной ко мне и не поворачивалась. Я повторила вопрос.
Зося стремительно отвернулась и бросила ложку.
— Не хочу ничего слышать. Хорошо, что в моем бараке нет окна. Сижу здесь и варю. Когда кто-нибудь приближается, я делаю вид, будто проверяю мешки. Не хочу знать, что здесь происходит. Не хочу, понимаешь? Я хочу остаться в живых.
— Хорошо, Зося, я не стану больше говорить об этом, но все равно легче тебе не будет. Мы можем отворачиваться, можем стараться не помнить, но ведь в нескольких шагах от нас сжигают людей, от этого никуда не уйдешь. Это вытесняет из нашего сознания все остальное.
— Но пойми, нет у меня такого сознания. Я нормальная. До сознания нормального человека не доходит, что все это существует.
— А эсэсовцы, обслуживающие крематорий, лагерь?.. Они существуют? Они нормальны?
— Они ненормальны. Это преступники, выродки, садисты. Они только по внешности люди.
— Но ведь выродки могут быть в каждом народе.